Человека, который лично и непосредственно наблюдал какое-либо событие, а то и участвовал в нем, по праву можно считать свидетелем первого уровня. А того, кому он потом поведал об увиденном и пережитом, — свидетелем второго уровня. И далее по нисходящей. На мой взгляд, в плане эмоциональности и достоверности рассказы ветеранов Великой Отечественной, равно как и воспоминания тех, кто пережил немецкий плен или оккупацию, гораздо более ценны, чем пафосные романы или псевдодокументальные повести людей, узнавших обо всём этом из газет, книг и фильмов. По крайней мере, лично у меня самые яркие и сильные впечатления о войне остались от рассказов моих близких родственников, которые я слышал с раннего детства. Ведь они всё видели собственными глазами, прочувствовали на себе, в их жизни война оставила глубокий шрам. При этом, странное дело, слова бабушек и дедушек, дядей и тёть — свидетелей первого уровня — я всегда воспринимал как реальность, параллельную той, что была знакома мне из официального курса истории...
Баба Зина:
— На краю деревни, за Морозкиными, было пулемётное гнездо. Наши наступали аккурат по Фросиной дорожке, через поле. Только подбегут, как их тут же покосят всех. А командир всё кричит: «Вперёд! За Родину!» И снова поднимаются, и опять тра-та-та! Так им и не удалось взять деревню с этого конца. Уже потом, когда поняли, что бесполезно, отступили и решили идти в обход, по Зверевскому оврагу. Только тогда и смогли выбить немцев. Но потом те опять нажали. И так Вышегород переходил из рук в руки несколько раз.
Дядя Олег:
— Наш дед Иван вырыл на огороде щель, чтобы прятаться с женой и детьми от пуль и осколков. Как обстрел начинается, они всей семьёй туда. Почему в подпол не лезли? Потому что загорится дом — тут всем и крышка, понимать надо. Так вот, когда наших в очередной раз выбили, вижу, какой-то командир бежит к этой яме и кричит бабке Матрёне: «Мать, спрячь меня!» А дед Иван не пускает, говорит: «Не могу, иначе всю семью расстреляют, да и места тут нет!» И ведь расстреляли бы, абсолютно точно, за укрывательство. Командиру тому всё-таки удалось убежать. А потом, когда деревню опять освободили, он пришел расстреливать деда как труса и предателя...
Тетя Клава:
— Вышегород в очень удобном месте расположен, мимо него не пройдёшь. Поэтому у нас тут в древние времена городище-крепость построили, и много разных сражений было: с литовцами, поляками, французами, немцами. Вот и в этот раз бились за него страшно, ужас, сколько людей побили. Вон тот овражек у Логиновых помнишь? Он ведь до краёв был трупами наполнен. Не разберёшь, наши, не наши, военные, гражданские, бойцы, эвакуированные... Мы в школе прятались, она в старом барском доме была, а там подвалы большие, каменные. Наверх высунешься — только грохот и свист, страшно! А внизу, у реки, в доме Любимовых, наши раненые лежали. Немцы его подожгли, а тех, кто пытался выползти, постреляли...
Дядя Ян:
— Да, с солдатиками не церемонились. В избе у нас несколько человек лежало, у одного легкие простреленные, как вздохнет, так из обоих боков кровь фонтаном. Все повторял: «Меня зовут Павел Самгин, я из Ростова! Запомни — Павел Самгин!» А тут вдруг крики, стрельба на улице, и немцы ломятся. Боец, который в руку был ранен, закричал так пронзительно и начал в них поленьями бросаться. Тут его и грохнули, прямо в избе. А Самгина выволокли на двор, и офицер из автомата прямо в голову, в упор. Через весь лоб дырки...
Дядя Олег:
— Деда Ивана расстреляли бы однозначно. Но тут вдруг выяснилось, что это именно он показал нашим дорогу через овраги в тыл фашистов. Как лесник дед знал тут каждое дерево, а потому смог под носом у врага провести целый отряд красноармейцев. И за это его, было, хотели наградить. Но поскольку тут такое дело, то решили ни казнить, ни миловать.
Баба Зина:
— В нашем доме немцы остановились на постой. Пока у них всё хорошо складывалось в плане войны, они к гражданским неплохо относились. Павлику тогда было чуть больше года, так его офицер на руки брал, говорил что-то, дескать, у самого дома киндеры есть. Он нам даже что-то из еды давал, ведь кругом голод, а у нас детей шесть человек. А Павлик возьми, да и обделай его с ног до головы. Думала, всё, убьют! Нет, обошлось, добрый попался, посмеялся только. Дала ему чистую рубашку, которая от мужа осталась... (Бабушка овдовела перед самой войной).
Дядя Игорь:
— Может, потому они дом и не сожгли, что сами тут жили. А вот соседям не повезло. Полуяновых, вон, спалили вместе с ранеными. И за пособничество они сурово карали. Кое-кто из деревенских в полицаи подался, как учитель Слепцов. Его потом наши расстреляли, а дочку Наталью сослали. Наталья вместе с Асей Посконниковой дружила, хотя на самом деле они обе ходили вместе с фрицами под ручку, но Ася, говорят, укрывала нашего летчика подстреленного, он вроде бы потом даже сюда приезжал. А может, это она сама выдумала...
Дядя Олег:
— Укрывала?! Я как сейчас помню: поднимаюсь в гору от Ново-Борисовки, уже мороз был, а Ася стоит наверху вместе с немецким офицером и на меня пальцем показывает. Тот вынимает пистолет и — бах, бах! — только фонтанчики в сугробах. И оба хохочут. Хорошо, что я спрыгнул в лощину, зарылся в снег и уполз. И после этого она герой?! Но ведь никому ничего не докажешь...
Баба Зина:
— От отца у нас остался хороший баян. Немцы хотели его взять, чтобы поиграть на какой-то своей вечеринке. А Ян уперся. «Ни в какую, — говорит, — не отдам, это отцова память!» И что ты думаешь? Они его так вместе с баяном и возили в Верею. То ли он сам им там играл, то ли рядом стоял, пока они играли, неизвестно, он никогда об этом не рассказывал. Но через два дня привезли и его, и инструмент в целости и сохранности. А вот финны — те злые. Помню, к нам один зашёл в школу, как начал всё швырять и опрокидывать, такой погром устроил! Это, наверное, он за Финскую мстил...
Дядя Ян:
— А вообще-то нам всем повезло, что целы остались, никого не убило, даже дом не сгорел. Хотя сколько раз на волосок от смерти были. Мать, вон, вела корову под обстрелом по дороге, а потом оказалось, что там всё было заминировано. Я сам, помню, сижу в щели рядом с домом и смотрю, как в небе кружит самолёт, вдруг от него отделяется чёрная точка и летит прямёхонько в меня...
Дядя Игорь:
— Бомба угодила прямо в тополь, который стоял у дома, отломила здоровенный сук и упала у самой завалинки. Может, неисправная была, а может, благодаря этому суку и не взорвалась. Здоровенная, как поросёнок. Она потом ещё долго там лежала. А мы на ней сидели и гвозди молотком выпрямляли. Нагреется на солнце — тёплая такая. Потом приехали сапёры и свезли в овраг, но взрывать не стали. До сих пор где-то там зарыта...
Дядя Ян:
— После того как линия фронта откатилась на запад, у нас в округе осталось огромное количество этого добра. На горе, у Кузьминых, стоял сарай, набитый снарядами и минами. Ребята, которые помоложе, лазали туда, воровали боеприпасы, а потом курочили их, доставая тол и порох. Зачем? А кто их знает! Одни — для баловства, другие — чтобы рыбу глушить. Многие тогда пострадали от своей же глупости...
Дядя Игорь:
— Мы с моим двоюродным братом туда тоже ходили. Мины лежали в ящиках, но кое-какие валялись рядом с сараем. Васька сел на одну и давай там что-то копаться. Я уже собрался возвращаться, отошел метров на двадцать, кричу ему, мол, хорош, пошли домой! А он мне: «Сейчас! Один проводок остался!» И тут как грохнуло! Как в замедленном кадре вижу — яркая вспышка, и Васька летит, раскинув руки. Потом удар в живот...
Баба Зина:
— Я как услышала, сразу побежала туда. Смотрю, дедка Степан волочит за шиворот то, что осталось от внука, приговаривая: «Так и знал!.. Так и знал!..» А поодаль Игорек валяется в снегу весь в крови. Осколок ему пробил брюшину, хорошо, кишки не задел. Я его тут же домой, завернула в одеяло и потащила на руках в госпиталь в Верее. А это 18 километров...
Дядя Ян:
— В тот момент я на другой стороне оврага был, фотографировал трупы немцев. Их там полно валялось, замёрзших, в разных позах. Мы с ребятами на них, как на санках, с горы катались. Так вот, рвануло сильно, меня даже в снег швырнуло. Хорошо ещё, не сдетонировал весь склад, а то бы от деревни ничего не осталось. Только придя домой, узнал, что случилось. Слава богу, Игоря только ранило...
Дядя Олег:
— Да, обошлось. А других кого на куски, кого изранило. Рогозин, вон, который почту носит, думаешь, почему такой страшный? Не тот запал вкрутил в гранату, без замедлителя, вот и взорвалась в руках. Что же до трупов замороженных, то они только поначалу жуткие, потом привыкаешь, ничего. Дедка Степан целую телегу шинелей, сапог и кителей с них понаснимал, потом на продукты обменивал...
Мама:
— А я практически ничего не сохранила в памяти. Что мне было-то тогда — всего четыре года. Разве только ощущение постоянного голода. Единственное яркое воспоминание — деревянное раскрашенное яйцо, с которым я игралась дома. И когда мамка нас увела в Дуброво, подальше от обстрела, мы сидели у кого-то на кровати. Так яйцо у меня из рук выскользнуло и закатилось под кровать! Помню, как очень хотела его оттуда вытащить, но боялась, потому что вокруг много незнакомого народу было. И больше я его не видела. А дом тот сгорел...
...Всё это я знаю со слов моих родных. Давно уже нет в живых бабушки, умерли дядя Олег и дядя Ян. Всё меньше остаётся в живых людей, которые могли бы рассказать о том, через что им довелось пройти. Однако до сих пор на огороде я нахожу стреляные гильзы от немецкого карабина Маузера и винтовки Мосина, то и дело лопата натыкается на покрытые ржой, но всё ещё поразительно острые и тяжёлые осколки. До сих пор у соседа Володьки в загашнике валяется старый офицерский кинжал с витой рукояткой и серебряной свастикой, которым его дед колол свиней. Где-то на дне Протвы, затянутые слоем ила и песка, скрываются десятки тонн мин и снарядов из того самого злосчастного сарая — их просто скинули в омут вместе с собранным окрест оружием. И где-то совсем рядом, в Пычинском овраге, лежат кости сотен, а может, тысяч русских и немецких солдат, погибших под Вышегородом осенью — зимой 1941‑го. Что мы знаем о них? Практически ничего...
Вадим Иванович Мелешко, пресс-секретарь РосНОУ
